// save yourself //

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ОБЩЕЕ.

I. ИМЯ И ФАМИЛИЯ, ПРОЗВИЩА, СОКРАЩЕНИЯ.
Энни Леонхарт. Она же Женская Особь и чудище бездушное.

II. ВОЗРАСТ И ДАТА РОЖДЕНИЯ.
Истинный возраст неизвестен, выглядит в районе семнадцати-восемнадцати лет.

III. ОРИЕНТАЦИЯ И СЕМЕЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ.
Волк-одиночка, гетеросексуальна.

IV. РАСА И РОД ДЕЯТЕЛЬНОСТИ.
Человек-титан. Выпускница 104-го кадетского батальона, рядовой солдат, бывший сотрудник военной полиции. Четвёртое место в десятке лучших кадетов. Ныне — пленница без роду-без племени.

V. СПОСОБНОСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ, ОСНОВНОЕ.

VI. ФЭНДОМ.
Attack on Titan [Атака титанов].

VI. ВНЕШНОСТЬ.
Kirsten Dunst [Кирстен Данст].

VII. ИСТОРИЯ ЖИЗНИ.
вместо того, чтоб пот промокать рубахой,
врать, лебезить, заискивать и смущаться,
я предлагаю вам всем отправляться на х*й
и никогда оттуда не возвращаться. [ц]
I. Энни сминает перед зеркалом пальцы, пребывая в полном, тотальном одиночестве, пристально вглядывается в сеть трещин, покрывающих неуловимой россыпью мутную поверхность — под кожей шевелится зверь, пробуждая в груди рычание, скалит зубы собственному отражению и ждёт хоть какого-то, но ответа. Зверь вгрызается клыками в её мягкое и раскрытое, и раны грубеют со временем, внешняя оболочка обрастает вырванные места, уплотняется, зверь меняет её, как змея — до тех пор, пока поверхность напротив не идёт рябью, а после не становится ясной, как никогда. Отныне нерушимая, непокорная, жаждущая свободы — рвано вздымается грудная клетка, пальцы невольно закрывают рот, приучая к молчанию (только бы не издавать лишних звуков) и разрывают единичными сполохами пространство. Лучший спутник будущего воина — тишина, позволяющая подобраться к врагу ближе, и зверь усваивает эту простую истину, не оставляя самой Энни шансов миновать точку невозврата. Она бы и хотела, может быть — но не осознавала никогда. Зверь дробит кости в её позвоночнике, в пагубном желании добраться до спинного мозга и завладеть каждым нервом, межрёберные сопротивляются дольше всего, поясничные и бедренные же сдаются в плен почти сразу — Энни протягивает руку вперёд и прикасается к зеркалу пальцами, стучит костяшками по исцарапанной поверхности в ожидании ответа. Но в Зазеркалье никого нет. Её ушам неведом ответ как таковой — а зверь, что в груди, сворачивается в уютный, тёплый комок под надёжной отцовской рукой и подавляет рвущийся наружу вопль. Энни Леонхарт кричит безмолвно, вопит, забиваясь в самое дикое, первозданное, что ей удаётся отыскать внутри, но и оно против воли отзывается на отцовский зов, прорывая себе дорогу к выходу. Все слова старшего родителя слышатся ей не иначе, как идеалистическими бреднями — некоторые из них всё ещё верят, что что-то возможно изменить, но у самой Энни нет ни воли, ни желания идти против системы; не видя в этом особого смысла, она лишь раздражается от бесполезности всего, чему пытается обучить её папа. Энни Леонхарт видит единственную причину в том, чтобы драться — только если за саму себя, и для неё эта борьба единственная, что представляет смысл. Но она не одна в этом мире — внешний социум зависит от неё, вынуждая сражаться за что-то большее, кроме собственного будущего. Отец говорит, что без них у неё нет его, искомого, и Энни противно — особенно от осознания, что в чём-то родитель прав.
Руки и ноги сворачиваются в непроглядные морские узлы от псевдовнушения псевдодрузей — ты больше не одна, Энни, говорят они, и остаётся только скептически отводить взгляд, устремляясь к выходу. В её вакууме не существует места для кого-то более, кроме неё самой — Энни Леонхарт со взглядом затравленной волчицы, не знающей, откуда с самого рождения в душе осела эта злополучная затравленность, не признаёт разделения территории, чётко очерчивает свои собственные границы и вешает на дверь табличку 'вход запрещён'. Добровольная изоляция не уходит в лету со временем, не оказывается сброшена в пропасть от внезапно рухнувшей на голову первой любви — зверь внутри атрофирует каждую эмоцию в корне, выдирая нить за нитью из жизненного хитросплетения; когда она обращается в свою титанью форму в первый раз, всё остальное перестаёт существовать и вовсе. Энни Леонхарт, наконец, находит для себя ещё один смысл бороться — ощущение разрывающей грудную клеть свободы, от взгляда на мир с завораживающей высоты, толкает её вперёд. Эта земля отныне принадлежит ей, и она не хочет разделять её ни с кем, желая заполучить и завоевать. Со спокойной решимостью Энни Леонхарт осознаёт, что теперь-то у них может это получиться — ведь теперь у них есть она, и нужно лишь обрести должную власть, ей необходима координата. Как путь к желаемому. Как единственно возможное расширение алого горизонта.
Улыбка на губах вырисовывается впервые — очерчивает их хищным абрисом, вплетает в тренированные мышцы идеально выверенную, столь долго вбиваемую отцом силу; сколько не хватает он её за предплечья, пытаясь понять и достучаться, уговаривая после той самой миссии вернуться и уберечь себя и остальных, Энни смотрит в пол и не реагирует. Её не то, чтобы не задевают отцовские речи, но в виденье зверя в душе — тепло недоступно понимаю, а холод внешний и внутренний приятнее и милосерднее.

II. Рука, сжатая в кулак, очерчивает в воздухе дугу и впечатывается в сердце — Энни Леонхарт вздрагивает от непривычного движения, умело маскируя смятение за маской бесстрастности ровно ото всех, включая чрезмерно шумного инструктора. Она искореняет из себя внешнее безразличие безуспешно, давясь в попытках выглядеть хоть каплю — но заинтересованной. Она — ложка дёгтя в огромной, сочащейся приторным и сладким, медовой бочке; она скашивает глаза на Райнера с Бертольдом, и отмечает, что они выглядят куда более вдохновлёнными — Энни угрюмо возвращает глаза в исходное положение и оставляет безуспешные попытки. Лучше выглядеть искренне безразличной, нежели наигранно заинтересованной — она до хруста жмёт пальцы левой руки, давясь в желании проникнуть ими под кожу, вцепиться в собственный прямой позвоночник и вырвать его с корнем, в надежде, что это избавит её от необходимости смены местообитания. В воспоминаниях Энни Леонхарт — свобода, за которую предстоит драться, и она самолично обрекает себе на неизбежное, раз за разом опрокидывая кадетов на лопатки в пыльную землю, обучаясь управлению прибором пространственного маневрирования, при любой возможности сбегая с бесполезных тренировок.
Когда Энни опрокидывает Эрена Йегера в песок и садится сверху, она давится ядом и наслаждается каждым мгновением, видя во всех его словах собственного отца — лишь прямо противоположный смысл вызывает в сердце бурю и заставляет восприятие искажаться. Но не настолько, чтобы и вовсе не воспринимать. Зеленоглазый бес становится тем, кто срывает первую маску с лица затравленной Женской Особи, и вынуждает её говорить — с несвойственной горячностью, с остервенением, и внезапно для Леонхарт не пропускает её слова мимо ушей, но обдумывает, впускает в сердце. Энни мечется диким волком, зверь внутри неё недоволен — не тявкнула ли она лишнего, выдав себя, не вселила ли в сердце мальчишки ненужных подозрений. Волк срывается с поводка и она усмиряет себя недоступными ранее усилиями, впечатывая в губы прежнюю молчаливость. Эрен оседает где-то внутри неё, но она изгоняет это в другую реальность, минует бурю и вновь попадает в штиль. Отныне её эмоциональный спектр расширен, зависим, но она не выдаёт этого — маска криво, но становится на прежнее место, сшитая с кожей железным нитями, отныне полностью контролируемая. Энни Леонхарт не возвращается к истокам, но делает вид.
Нельзя сказать, что она слишком удивлена позднее открывшимся — та самая цель всё это время сновала прямо перед ней, заражая нездоровым оптимизмом окружающих, словно опухоль распространяющаяся по всему 104-му кадетскому выпуску, окропившего руки кровью в знак завершения своего обучения во время обороны Троста. За глазницами титана Йегера нет ни свободы, ни пустоты — одна только решимость и воля, воля нечеловеческая, одолевающая всех окружающих вихрем чрезмерно неумолимым, чтобы успеть выказать реальную возможность сопротивления; по вечерам Энни протягивает ему неведомо откуда украденный табак, настоящую ценность — и затягивается следом, думая о том, как всё сделать правильно. Наиболее болезненно для всех. Ей хочется сказать — ты такой же как мы, потому что в человеческом мире ничто не имеет цены, а у тебя глаза наши, и сила духа наша, непреклонная, но затяжка за затяжкой она устремляет глаза ввысь и молчит. Молчит, когда Эрен смотрит с недоумением, молчит, когда Эрен уходит спать, и даже после молчит — когда Эрен впервые обращается и подставляет себя под военный суд, а своих друзей — под удар. Она не клянётся хранить тайны, и не собирается делать этого — и ей отчего-то грустно, ведь истинный титан сейчас воюет не за своих, распыляет свои силы и время на земных ничтожеств. Энни Леонхарт больше не чувствует свободы — ей больно, больно от осознания того, как скоро предстоит ломать кости и драться за то, что должно было принадлежать им всем с самого начала, с самого рождения. Эрен Йегер вместе с Райнером и Бертольдом должен был стоять за её плечом и держать её за руку — и она всё ещё молчит, пока Бертольд сопит ей в шею, толкаясь вперёд, прокусывая стремительно твердеющую кожу на запястьях. Энни Леонхарт умолкает вновь, на сей раз — надолго, хоть и не навсегда. Ей не приходится учиться молчанию.
Душевное беспокойство лечится трепанацией или же эвтаназией, и ни то, ни другое она не считает для себя возможным и позволительным — до первого обращения Эрена, до решающего боя, голубоглазый мальчик с небесным именем, - А р м и н, пытается излечить её раны и заштопать сердечные дыры, и приручённая волчица доверчиво тычется носом в его плечо, вбирая в себя чужую боль и отдавая свою взамен, отрицая мысли о том, что так не должно быть, и что так будет неправильно. Но Энни Леонхарт хорошо знает, что это будет длиться недолго — ровно до того момента, когда каждому выпускнику предстоит сделать решающий выбор. Их куртки будут украшать крылья (они зовут их крыльями свободы, она скептически закатывает глаза), а на её копытами вобьёт врагов в землю единорог (по сути, Энни безразлично, но ей важен личный комфорт). Ей предстоит совершить самое масштабное предательство в истории всего человечества — она думает так в особые минуты самобичевания, а Армин глядит в душу глазами огромными, словно ему всё давно известно, но не пугает. Словно и не будет никакого предательства, словно и не было его никогда.
Он последует за друзьями, Энни знает это, и сдерживает порыв попросить его остаться, попросить переменить выбор — её пальцы ловят воздух вместо края его куртки, потому что зверь внутри прочно держит контроль. Он улыбается ей, как всегда, он не совпадает с ней ни в одной мысли, ни в одном нерве, но прочно вплетается во всё её существо, обхватывает ногами, руками, и перекрывает дыхание.
Он не прощается с ней, зато она отпускает — без лишних соплей и истерик, атрофируя в себе те остатки, что откликнулись на тихий зов и огорошили своей внезапностью. Она вторит — до никогда, Армин, и искажает губы ухмылкой. Скоро ей предстоит вновь ощутить свободу на кончиках пальцев — и это ощущение затмевает собой всё, пережитое ранее. Она готова ко вступлению в решающий этап, уже зная, какова цель, и сколько крови окропит её руки в процессе достижения. Энни Леонхарт — зверь, радостно обрывающий ветхие прутья клетки и наконец выпущенный на свободу вместе с роковой 57-й для Развед-корпуса; небеса проливаются горестным дождём после, когда более половины бойцов, участвующих в экспедиции, не возвращается домой.

III. Особое удовольствие от устроенной бойни Энни Леонхарт получает в тот момент, когда кровавым дождём на лес гигантских деревьев проливаются жизни элитного отряда Леви Аккермана — она огибает своих, не желая ломать вчерашних выпускников, стоявших с ней бок о бок, и смиряет своё желание убивать, лишь следуя к цели; устраняя тех, кто пытается помешать. Ровно до того момента, пока не оказывается загнана в ловушку — воплем пойманного в капкан зверя по лесу проносится её призыв о помощи, пока она думает только об одном — как бы отомстить. Решение находится мгновенно, и исчезая на приборе пространственного маневрирования из гущи сражения, минуя битву, она жаждет рвать как никогда ранее, она хочет забрать своё и вернуться домой. Звери никогда не прощают.
Уже после, вжимаясь в ствол и силясь унять водопад слёз, прорывающих кожу, Энни Леонхарт вынуждена признать — Женская Особь терпит поражение перед сильнейшим воином человечества, заращивает раны стремительно, но даже её отработанной, отточенной до совершенства скорости регенерации не хватает, чтобы справиться с черноволосым вихрем. Быть может, всё было бы по другому, не устань она так отчаянно. Два обращения, полное уничтожение и бесконечные бои утомляют даже её — а после, на финишной прямой, валят в грязь и заставляют поддаться. Энни ненавидит себя, но вскоре со спокойной отрешённостью принимает тот факт, что проиграна одна битва, но не война — и утолённое чувство личной мести на недолгое время даже заставляет её улыбаться.
Энни ждёт, зная, что будет разоблачена, что за ней придут — недолгий тайм-аут, искажение материи, всё это грозит ей полным обнаружением, но она не может заставить себя скрыться, хочет урвать ещё одну попытку, ещё один шанс на получение желаемого (читай = на месть) и проигрывает во второй раз, будучи пойманной окончательно.
Но звери не умеют сдаваться.
Своего она усыпляет, запуская пальцы в истощившуюся броню, оковывая себя леденистым камнем — неприступным, мешающим им причинить ей боль; Энни Леонхарт пропускает удар, но после забивает в голову контрольный, сдаётся в плен, будучи вне зоны доступа, надёжно защищённой от их посягательств на её разум и тело; она видит сны, но даже в них слишком много крови, в них образ голубоглазого мальчика смешивается с бесстрастным лицом черноволосого вихря, и сминает её внутренности — истощает морально, не физически, но всё лучше, нежели бесконечный плен, допрос, смерть — порядок не имеет значения. Леви Аккерман отныне живёт под её рёбрами с пометкой 'концентрированная боль, концентрированная смерть' — и это тот случай, когда одно только слово ненавижу имеет огромное значение. Двоякий смысл.
В замкнутом пространстве, наедине с собой, Энни Леонхарт водит с собственными демонами хороводы и ждёт, — не спасения, но знака, что пора вновь возвращаться в реальность, пробуждаться ото сна, продолжать рвать.

В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбуждённый организм человека.

ты ломаешь меня. я гнусь, превращаясь в хруст. ты снимаешь то ли мат, то ли поцелуй с разорённых моих уст. я звеню, как колокол — я  убог и пуст. я — боярышник, я — бузина, я — сирени куст.
ты шипами изранил всю меня до рубцов. я не признаю философию матерей или власть отцов. я не пускаю странников на крыльцо. я не прячу глаза за очками и вру в лицо.
я успела уже расстрелять весь свой патронташ. научилась ругаться матом и «от винта!» кричать
при случае. убаюкиваю в бинтах
сердце, всё в царапинах, как от когтей кота.
ты ломаешь меня. пытаешься. я пряма.
я упряма. не зарекайся от меня — я тюрьма/сума. я холодная, ледяная — зима. зима, которую твоими бреднями не поймать. [ц]

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, ЛИЧНОЕ.

VIII. СВЯЗЬ.
Есть у администрации, остальным — welcome в ЛС.

IX. ПРОБНЫЙ ПОСТ.