Чарльз подносит чашку к губам — медленные, размеренные движения ничем не выдают хищника перед прыжком, скрывают за собой тщательный просчёт и составленную картину общей ситуации. Чарльз дышит вслед за секундными стрелками часов, вбирая воздух в грудь и выдыхая его по собственной схематической системе, скроенной идеально, не допускающей ошибок и не признающей поражений.
Чарльз — скупая, точно выверенная безукоризненность во всём; эмоциональная неполноценность, способность изображать и передавать, но не чувствовать. Разложенные в строгом порядке книжки на правой части стола (Кодекс, отдельный свод Законов для сумеречных охотников, демонический бестиарий), стопка чистых листов бумаги и образцовая стерильность; Чарльз не переносит хаоса, не воспринимает информацию не упорядоченную.
— Вы обвиняетесь в нарушении Закона.
Чарльзу плевать, чьё лицо он видит перед собой. Идеальная длань справедливости (в этом уверен сам Чарльз), не делающая скидок и не питающая слабостей, механизм, функционирующий без сбоев и неполадок, пребывающий в тотальном одиночестве и не гнушающийся этого. Чарльз не воспринимает недостатков, не интересуется облегчающими и уточняющими обстоятельствами, не питает любви ни к нежити, ни к представителям своего народа — он выполняет свою работу Прокурора без толики лишних эмоций, опираясь исключительно на свод Законов, которые свято чтёт. Чарльз — отсутствие малейшего шанса на спасение в случае виновности, неизбежная кара, глас Разиэля на земле. Чарльз знает, что внушает охотникам страх, но сопутствующие работе детали мало беспокоят его.
— Чудовище! Бездушное чудовище!
Крики женщины, сломленной горем, вызывают ощутимое раздражение, зреющее на задворках сознания — Чарльз поднимается, берёт её за руку и выводит прочь, захлопывая дверь перед самым носом. Лишний источник шума всегда устраняется без угрызений совести, Чарльза не стоит отвлекать от работы — ну что он мог поделать, в самом-то деле, когда дочь нарушила Закон.
Чарльз — иллюзорная пустота, вакуум, в котором томятся обрывки эмоций, скрупулёзно разложенных по полочкам; он не чудовище, нет-нет-нет, он просто Вершитель Воли Его, карающая длань Закона, не прощающая осечек.

Норман глотает виски залпом, ощущая, как растекается по венам горячительная смесь, согревает озябшие пальцы и ускоряет транспортировку кислорода (Норман отчаянно верит, что это так). Он всё ещё помнит холод подземелий Безмолвного Города, шорох рясы одного из Братьев, зачитывающего мантры в его голове; в кошмарах Норман вспоминает, как его руки смыкались вокруг рукояти Смертельного Меча и Ангел, явившийся с небес, самостоятельно приводил выказанный приговор в исполнение. Норман не верит, что у него выйдет начать новую жизнь — даже после вновь предоставленного шанса.
— Что такого ты сотворил, Норман?
Он устаёт отвечать молодым, ещё зелёным нефилимам на этот вопрос — большая часть детей, снующих по Институту, вызывает у Инглиса чувство стойкого раздражения, копящееся у горла. Он рад бы прикрикнуть на них, но порой одного хмурого взгляда бывает достаточно — здесь у каждого есть свои дела, своё бремя, и Норман не питает особого желания делиться своим. Знающий, что ему негде искать прощения и понимания, он молчаливо принимает свою новую судьбу — пусть Совет и прислал его демонам на убой, он всё ещё в состоянии сражаться за то, во что когда-то верил.
Норман бьёт все рекорды по количеству демонов, сражённых его рукой — но не находит в этом ни спокойствия, ни утешения. Он — хмурая стена, сквозь которую не пробиться посторонним, фигура у книжного стеллажа, хранящая бесконечное молчание, скупые движения, хруст пальцев, редкие и молчаливые спарринги с другими охотниками (только чтобы не потерять форму). По ночам Норман снуёт по улицам города, избегая чужих взглядов, ссылаясь на необходимость патрулирования — украдкой наблюдает за нечистью (чтобы не насолили) и не даёт себе ни минуты на размышления. Размышления — боль. Норман закрывается от неё плотным панцирем и смиряется с участью наказанного Конклавом.
— Мы могли бы тебе помочь.
Новая глава Института — кажется, Гвендолин, — стремится заполнить своим присутствием всё пространство вокруг него и лепечет что-то о помощи; Норману смешно, ведь ему не нужна помощь, и больше не нужна справедливость. Он уходит, даже не глядя, не оборачиваясь; уговаривает себя, что больше никогда, что ему больше не нужно установление лишних контактов.
Он — охотник. Это его единственная цель.

Траян избегает человеческих лиц — поднимает повыше ворот пальто, тенью скользит по чужим улицам; раз в месяц стабильно меняет города, не разменивается на долгие знакомства, не привлекает внимания. Траян помнит, что последний раз видел Аликанте больше десяти лет назад — он уже затрудняется оживить в памяти, как выглядит Площадь Ангелов, но предпочитает гнать из головы подобные мысли; Траян верит, что когда он разберётся, что с ним происходит, то сможет вернуться домой.
Он не из тех, кому по душе одиночество.
— Мы ничего не скажем.
Траян разбрасывается деньгами, нажитыми своей семьёй — тратит баснословные состояния на колдунов, помогающих ему с призывом и допросом демонов; старается не думать о том, что использует помарку в Законе в свою пользу и отчаянно пытается докопаться до истины. Траян плохо спит, мало ест, больше всего напоминает одержимого — даёт себе на отдых всего несколько часов в сутки (если посчастливится), не забывает об обязанностях охотника. Первые годы своего вынужденного отшельничества он спиной чувствует, как из Идриса за ним наблюдают, но после успокаивается — Траян станет не первым сумеречным охотником, скитающимся в поисках работы из страны в страну. Когда-то он сумел стать лучшим на курсе.
— Наш господин никогда не расскажет тебе.
Вспыльчивый, жаждущий правды, Траян сбивает кулаки в кровь, потирает разбитые костяшки и остро чувствует собственное бессилие — он хочет открыться кому-то, хочет попросить о помощи, но знает, что общество нефилимов не прощает ошибок. Ангелы не отвечают на его молитвы, оставляя в безмолвной тишине — ничтожного, почти утратившего надежду на возможность обрести долгожданное спокойствие. Утомлённый от вороха маленьких городов, мрачных улочек и незнакомых языков, Траян решает отправиться в Нью-Йорк — однако не торопится официально прибывать в Институт, предпочитая оставаться поблизости.
То ли чутьё, то ли насмешка судьбы — но с приездом в США мужчина чувствует, как пульсирует истина, находящаяся где-то поблизости; протягивает руку, но каждый раз хватает пальцами только воздух. Страницы книги, испещрённые демоническими рунами, насмешливо взирают на Траяна, собирающегося на охоту — его боевое облачение тщательно укрывает каждый сантиметр кожи, украшенной кровавыми знаками.